Однажды, в конце 40-х или начале 50-х годов (автор не может уточнить), Борхес сел на поезд до Мар-дель-Плата. Он взял с собой детективный роман и, как обычно, пренебрег рекомендациями окулиста не читать при плохом освещении. Читал – или, скорее, поглощал текст – с таким рвением, что когда стемнело, прислонился головой к окну, чтобы уловить последние лучи заката. Ему удалось закончить роман, угадывая слова в абсолютной темноте, а затем он заснул. Когда он снова открыл глаза, как пишет его биограф Мария Эстер Васкес («Борхес. Великолепие и падение»), перед ним предстал «фестиваль разноцветных огней, движущихся ярко и красиво». Это длилось мгновение, а затем наступила тьма. Он ослеп.

Наконец-то ослеп, следовало бы сказать, поскольку последовательные отслоения сетчатки уже оставили его зрение в плачевном состоянии, ожидая финального и ожидаемого удара, который, безусловно, был связан с навязчивым чтением. Но, о чудо, одним глазом он все еще мог что-то видеть: крошечный уголок реальности с несколькими измененными цветами (синий был зеленоватым, коричневый – фиолетовым). Это позволяло ему, например, различать игральные карты, но не игрока, который их тасовал.

Борхес не хотел терять эту тонкую нить, и поскольку врач предупредил его, что если он наклонит голову, сетчатка может отслоиться полностью, он стал всегда держаться прямо, с поднятым подбородком и прямой спиной, вызывая восхищение и зависть. Внешний вид старого Борхеса был лучше, чем у его предшественника, сгорбленного сеньора. Слепота подарила ему новую осанку, новую манеру ходить по улицам.

Возможно, из страха потерять то немногое, что у нас осталось, обычно уже в старости или на пути к ней, люди выкапывают что-то новое и необычное, чтобы избежать поломки. То, что в Борхесе могло показаться высокомерием или надменностью, было страхом. Все есть страх, начиная с определенного возраста, особенно красота. Как напоминает Васкес, деревья без корней и ветвей, которые только желают дожить до конца стоя».